Sander M.
…Королевские покои не знали пыли.
дальшеЕе серое мелькающее сознание никогда не проникало сюда, не приносило оно даже отголосков и трепета своей затхлости в эти девственные для него же места. А зачем она в общем-то и нужна была, эта пыль?
Бесконечные мириады глупостей с позолотой, вдохновленных закирпиченных этажей и светивших как бы огнем люстр и подсвечников нависали и гудели на прислугу в сине-серых камзолах с серебряными сдавливающими пуговками, с белыми манжетами и не менее белыми кудрями париков по старинке. Прически данные делали кукольно-одинаковыми что бумажные лица, что тусклые глаза этих якобы личностей, поэтому носить подобные причуды этикета было необходимой привычкой.
Здесь обитал и сам Король.
Звали его Джозеф, но имя не нуждалось в огласке. По традициям, придуманным и кастрированным временем, бессмысленные «человеческие» звания должны были заменяться при коронации на Высшее и Богоподобное. Таковые имена, как мне кажется, выбирались неказистыми людьми, держащими в головах мысли о своей чистоте и праведности. Они, эти самые мыслители и фантазеры королевского дома, столь рьяно посмеивались над новыми правителями, что выдумывали несусветные наборы букв, в их понимании звучавшие красиво, а для меня – невзрачно и вовсе не «Божественно», увы.
Короля обозвали Эйком Восьмым.
Фантазия то и дело покидала выдумщиков, раз они самозабвенно, по восемь раз выдавали подобные вещи, да чрезмерно возгордясь, тут же свои детища и забывали, откидывая информацию в прочий хлам своих иллюзий.
Король был не молод. Он правил уже треть века. Он был опьянен собой и своей красотой. Своим талантом, щедростью и богатством монет с его же портретиком. Немощный правитель.
К королевским покоям подбиралась тьма пестрой черной лисицей. Шипела прибоем, визжала гриппом и тянула в пучину снов недремлющие окна и грустные свечи, рыдающие горячим воском по такому же обжигаемому пламени.
Король же восседал. Он заботился. Он хороший. Сейчас я бы над ним посмеялся. А если бы он улыбнулся в ответ, всему миру стало бы немного легче. Но королю не свойственно смеяться. Да, он создан, чтобы пылить руины и грести длинными пальцами золото для себя и тех, кто в нем совсем не нуждается, но знаете, очень уж хочется… Он нужен, чтобы управлять сотнями кораблей и их почтенными безымянными капитанами, утешать тех, кто не требует утешения и угнетать свой возлюбленный народ.
Король славился невыносимой чуткостью к тем, кто его окружает. Зачем-то он давил на них постоянно, а эта самая чуткость вынуждала некоторых вешаться, казниться, погребаться под чужими моралями и непристойными утешениями.
Вырезая свои образы на многочисленных портретах и не менее многочисленных статуях, наш великий правитель навязывал себя тем, чьи взгляды, вдохи и слова казались ему неправильными. А неправильными казались ему люди подобные мне. Мы были свободны, мы и теперь свободны, наша свобода заключается в отсутствии правил, что писались и вырезались клеймом Королем лично. Восьмой Эйко даже правителем для нас не был, так, обязательная вещь. Довесок. К общей жизни, к общей свободе. Но ведь я не о нас сейчас рассказываю, ты немного потерпи.
Пока ночь заползала в щели, король старался. Его старания выливались в заботу о своем грустном и как будто неменяющимся мирке в золоте и вине, о возлюбленных женщинах и трех-десяти детях с неизвестными мне именами. О власти он тоже старался заботиться. Ах, пираты! Думал он, вспоминая нас, багровел и стучал носком по полу в угрожающе-серьезном ритме. Он так нас пугал. Он думал, что мы страшимся его грозного постукивания.
Иногда он старался не только для себя. Это случалось в те редкостные слаженные деньки, когда король хотел вспомнить о мире. Тогда он вытаскивал из памяти мятые картинки городов, из кармана – похороненные в складках ткани пергаменты ущербных размеров, тащил себя до невысокого стола и растекался на стуле надменной щедрой лужей. Он призывал к себе сухого морщинистого советника с большими ладонями и полноватого улыбчивого казначея. И совсем старался, отводя тому или иному городу столько-то и столько монеток. На жизнь. Король пыхтел, думал, скрежетал зубами и жеманно вчитывался в письма своим представителям, поражаясь своей нечеловеческой доброте.
Жаль, что его старания учитывали не все города. Да и не все города учитывали его старания.
Погрязая в своих скромных амбициях, король правил уже треть века. Но в его покои, вместе с одинокой тьмой, прокралась на мягких шелковых цыпочках пыль…
дальшеЕе серое мелькающее сознание никогда не проникало сюда, не приносило оно даже отголосков и трепета своей затхлости в эти девственные для него же места. А зачем она в общем-то и нужна была, эта пыль?
Бесконечные мириады глупостей с позолотой, вдохновленных закирпиченных этажей и светивших как бы огнем люстр и подсвечников нависали и гудели на прислугу в сине-серых камзолах с серебряными сдавливающими пуговками, с белыми манжетами и не менее белыми кудрями париков по старинке. Прически данные делали кукольно-одинаковыми что бумажные лица, что тусклые глаза этих якобы личностей, поэтому носить подобные причуды этикета было необходимой привычкой.
Здесь обитал и сам Король.
Звали его Джозеф, но имя не нуждалось в огласке. По традициям, придуманным и кастрированным временем, бессмысленные «человеческие» звания должны были заменяться при коронации на Высшее и Богоподобное. Таковые имена, как мне кажется, выбирались неказистыми людьми, держащими в головах мысли о своей чистоте и праведности. Они, эти самые мыслители и фантазеры королевского дома, столь рьяно посмеивались над новыми правителями, что выдумывали несусветные наборы букв, в их понимании звучавшие красиво, а для меня – невзрачно и вовсе не «Божественно», увы.
Короля обозвали Эйком Восьмым.
Фантазия то и дело покидала выдумщиков, раз они самозабвенно, по восемь раз выдавали подобные вещи, да чрезмерно возгордясь, тут же свои детища и забывали, откидывая информацию в прочий хлам своих иллюзий.
Король был не молод. Он правил уже треть века. Он был опьянен собой и своей красотой. Своим талантом, щедростью и богатством монет с его же портретиком. Немощный правитель.
К королевским покоям подбиралась тьма пестрой черной лисицей. Шипела прибоем, визжала гриппом и тянула в пучину снов недремлющие окна и грустные свечи, рыдающие горячим воском по такому же обжигаемому пламени.
Король же восседал. Он заботился. Он хороший. Сейчас я бы над ним посмеялся. А если бы он улыбнулся в ответ, всему миру стало бы немного легче. Но королю не свойственно смеяться. Да, он создан, чтобы пылить руины и грести длинными пальцами золото для себя и тех, кто в нем совсем не нуждается, но знаете, очень уж хочется… Он нужен, чтобы управлять сотнями кораблей и их почтенными безымянными капитанами, утешать тех, кто не требует утешения и угнетать свой возлюбленный народ.
Король славился невыносимой чуткостью к тем, кто его окружает. Зачем-то он давил на них постоянно, а эта самая чуткость вынуждала некоторых вешаться, казниться, погребаться под чужими моралями и непристойными утешениями.
Вырезая свои образы на многочисленных портретах и не менее многочисленных статуях, наш великий правитель навязывал себя тем, чьи взгляды, вдохи и слова казались ему неправильными. А неправильными казались ему люди подобные мне. Мы были свободны, мы и теперь свободны, наша свобода заключается в отсутствии правил, что писались и вырезались клеймом Королем лично. Восьмой Эйко даже правителем для нас не был, так, обязательная вещь. Довесок. К общей жизни, к общей свободе. Но ведь я не о нас сейчас рассказываю, ты немного потерпи.
Пока ночь заползала в щели, король старался. Его старания выливались в заботу о своем грустном и как будто неменяющимся мирке в золоте и вине, о возлюбленных женщинах и трех-десяти детях с неизвестными мне именами. О власти он тоже старался заботиться. Ах, пираты! Думал он, вспоминая нас, багровел и стучал носком по полу в угрожающе-серьезном ритме. Он так нас пугал. Он думал, что мы страшимся его грозного постукивания.
Иногда он старался не только для себя. Это случалось в те редкостные слаженные деньки, когда король хотел вспомнить о мире. Тогда он вытаскивал из памяти мятые картинки городов, из кармана – похороненные в складках ткани пергаменты ущербных размеров, тащил себя до невысокого стола и растекался на стуле надменной щедрой лужей. Он призывал к себе сухого морщинистого советника с большими ладонями и полноватого улыбчивого казначея. И совсем старался, отводя тому или иному городу столько-то и столько монеток. На жизнь. Король пыхтел, думал, скрежетал зубами и жеманно вчитывался в письма своим представителям, поражаясь своей нечеловеческой доброте.
Жаль, что его старания учитывали не все города. Да и не все города учитывали его старания.
Погрязая в своих скромных амбициях, король правил уже треть века. Но в его покои, вместе с одинокой тьмой, прокралась на мягких шелковых цыпочках пыль…
-
-
27.06.2011 в 22:46очень интригующе...
-
-
27.06.2011 в 22:51